В моем доме есть печь. Печка. Русская печка. Как в сказке про Емелю. В детстве я любила на ней лежать или смотреть как огонь трещит внутри. Ни одного лета не проходило без растопки печи. В пору грибов она вся пропитывалась ароматом сушёных подосиновиков. Они лежали сверху на противнях, были засунуты внутрь на досках сушилках. А по утру печка отдавала нами черные, истончённые, иссушенные грибы. Я никогда и не готовила в ней. Ну пару раз кашу в чугунке варили, ну чай кипятили. Это все, скорее, ради экзотики было. То ли к чугунку не приучена, то ли ухват тяжел. Признаться, я и внимания-то печке пристального никогда не уделяла. Она есть. Она должна быть. Она должна греть. Но сегодня, разобрав, наконец, груду сушившегося перед ней белья, я стояла и смотрела на печку. В углу ее дремала крошка. Я подошла совсем близко и тихонько провела рукой. Не по кошке,а по когда-то белоснежной стенке печи- она была еще теплой после позавчерашней топки. Потом сдунула пыль. Пыль и крохи золы, которые почему-то не улетели в трубу. Печка отозвалась. Я как будто услышала ее дыхание. Или биение. Биение огромного столетнего сердца моего дома. Большая, трескучая, пыхтящая, уже век накаляющая свои камни-буйволы печка дышала. Она чихнула на меня углями из топки, прокряхтела сажей из дымохода. И за ней вздохнул мой дом. Маленький чумазый домик. Черная моя избёнка.